Эти туфли стоили двести долларов.
Баснословные деньги – по меркам Эшбёрна.
Из прошлогодней коллекции, но жутко модные – по меркам Эшбёрна.
Они проделали долгий путь из Нью-Йорка (+транспортные расходы; +курьерская доставка по указанному адресу; +чаевые), чтобы украсить Эвины ножки и сделать ее на четыре дюйма выше.
Эти туфли стоили двести долларов, и вот терпким январским утром, когда сквозь заиндевевшие стекла пейзаж за окном кажется стеклянным, на дорогущем кончике носка уродливо подсыхает небрежная мутная клякса яичного желтка, будто насмехаясь.
Куда тебе, криворукая среднестатистическая жительница городка в штате Мэн, носить дизайнерскую обувь.
Только позорить настоящих леди и позориться самой.
Ты же всё портишь.
И сегодня...
– Ты испортила туфли, Эва!
Миссис Райан оглядывается через плечо; нож для хлеба, весь в мыльной пене, выскальзывает из её мокрой руки и шумно падает в хромированную раковину. Показалось – за спиной никого нет, кухня пуста и вылизана до блеска, но Эва отрывает от рулона салфетку с такой скоростью, словно от этого зависит её жизнь…
(ещё как зависит)
…наматывает на указательный палец, сует на долю секунды под струю воды и присаживается на корточки.
Она оттирает пятно с лаковой кожи, и на ум лезут два слова – степфордская жена.
Степфордская жена – всегда безупречная, всегда с улыбкой на холеном лице, всегда с засунутым в жопу языком; о, нет, у этих женщин не бывает разводов от яичного желтка на туфлях за две сотни баксов, а, значит, нет с Эвой ничего общего.
("ты могла бы хоть постараться. постараться ради меня.")
Эва отстает от идеала в геометрической прогрессии – она понимает это сама, ей об этом постоянно напоминает муж, – но почему-то продолжает стремиться к эфемерному совершенству. Миссис Райан изящно хрустит затекшими коленями, выпрямляясь, чтобы выбросить использованную салфетку в мусорное ведро; грациозно ополаскивает приборы и проходится губкой по поверхности мойки, вытирая капельки воды;  одергивает задравшиеся вверх рукава блузки, пряча фиолетово-желтые отметины на предплечьях.
Она делает это не за тем, чтобы Грегори ей восхищался и гордился.
Она делает это за тем, чтобы он её не трогал.
И, возможно, Эва перестаралась (Грег был счастлив последние пару дней, она готова спорить на свою шкуру; счастлив, что у неё раскалывалась голова, и открывать рот и издавать звуки было воистину мучительно), потому что живот втягивается от прикосновений, а кожа зудит от поцелуев.
Ему опять что-то от неё нужно.
Снова этот голос в ушах, снова эти мурашки, о причине появления которых Эва предпочитает не думать; снова она становится хрустальной игрушкой в чужих сильных руках, такой же мертвой и хрупкой, как эти гребаные замерзшие деревья за окнами.
– Конечно, мой муж самый лучший, – если Эва не ответит – ей пиздец; если ответит не с той интонацией – ей пиздец; Эва вы(м)ученно улыбается, разворачиваясь к Грегу, как в танце. – И самый любимый, если хочешь знать.
Наученная горьким опытом, миссис Райан не питает иллюзий: она давно уяснила, что выражение глаз мужа, когда он рассматривает её лицо, волосы и фигуру, не имеет ничего общего с любованием; Грегори изучает её, как придирчивый художник свою работу, вечно оставаясь недовольным. Он убирает прядь Эве за ухо – так ему больше нравится – и её посещает жгучее желание отрезать челку.
Что ты будешь с этим делать, а, Грег?
Заставишь меня носить ленту?
Обкорнаешь портновскими ножницами?
Да никогда, ты же так любишь хватать эти волосы в кулак, дергать, сжимать, накручивать, тянуть, пока скальп не начнет трещать…
- Бостон? – переспрашивает Эва, складывая ладони на груди Грегори. – Ты правда хочешь, чтобы мы вдвоем уехали в Бостон? Боже мой, я… – она берёт паузу, чтобы вздохнуть и не выдать «я в рот имела поездки с тобой куда-либо, кроме как на кладбище, и гроб я уступаю тебе». – Я никогда не была в Бостоне. Мы едем прямо сейчас?
Эва преданно посматривает на мужа, не замечая, что методично поддевает ноготком пуговицу на его рубашке, создавая клацающий фоновый шум, тихий, но всё равно заметный.
Что-то в этой идее зацепило Эву.
Что-то, чему она пока не находит объяснения, будто предчувствие.
(интересно, как быстро можно бежать в туфлях за двести долларов?..)
– И ты совсем не будешь работать?..

Отредактировано Eva Ryan (2019-10-10 22:33:52)

Легкое постукивание по виску напоминает Эве, что она всё ещё в Канзасе.
Миссис Райан едва слышно шаркает ребристой подошвой туфельки по полу – жалкая имитация попытки отдалиться от человека, являющего собой концентрированную опасность для её здоровья и психики. Эв опускает взгляд на свои сложенные руки, на кольцо со сверкающим камнем, всегда казавшимся ей чересчур аляповатым и вульгарным; отрицательно мотает головой – нет, никаких проблем, она всё прекрасно расслышала. Настроение Грега не слишком хорошее, но и не особенно плохое – ровно такое, чтобы искра раздражения потухла, не успев разгореться в пламя скандала: он не обошелся без издевки, но этим и ограничится, если его случайно не спровоцировать. Эва подставляет лоб под горячие губы (губы, которые кривились в злобной усмешке несколькими днями ранее) и больше ни о чем не спрашивает…

…потому что один хрен каких-либо подробностей ей не выведать, по крайней мере, сейчас. Грег выдал жене информацию ровно в той дозе, какую посчитал достаточной, эдакий прожиточный минимум сведений, чтобы она не смела заявлять, что была вообще не в курсе, но и ни в коем случае не владела ситуацией.
Он вел себя так с самого начала их отношений.
Он был главным – в бизнесе, в паре, в семье, - и Эва не спорила, если Грег решал, что его жене категорически не следует отчищать стариковскую блевотину с потертой диванной обивки (жуткий запах, въевшийся, казалось, в самое нутро миссис Райан, невозможно было ни выветрить, ни смыть, ни замаскировать даже тяжёлыми духами со стойким восточным шлейфом). Или что выгребать гниющий мусор и пустые бутылки из-под спиртного, за пару лет заполонившие скромный запущенный домик на три комнаты, тоже не её забота. Она не протестовала, когда Грег избавил её от мучительных визитов к неумолимо деградирующему отцу-алкоголику, полностью взяв ответственность на себя и поместив тестя в специальную клинику с должным уходом и лечением (не принесшим, впрочем, результата). Поступок мужа породил в Эве веру на грани слепоты, что только он, обожаемый, горячо любимый, единственный мужчина в её жизни, знает, как сделать лучше, как поступать правильно, как все  должно быть. И она доверяла Грегори,
(«Я задержусь на работе, милая. Очередное идиотское нудное совещание. Я бы рассказал, но тебе будет не интересно»)
впитывала всё, что он говорит,
(«Что это за блядство? Ты накрашена, как шлюха. Хочешь, чтобы в меня тыкали пальцем? Чтобы по городу говорили, что я, Грегори Райан-младший, женился на шалаве?! Я вытащил тебя из дерьма, Эва. Я вытащил тебя из дерьма, но это не значит, что я не засуну тебя в него обратно, по самую макушку твоей тупой размалеванной головы. Умойся немедленно, иначе я тебе помогу. И видит Бог, тебе нечего будет красить, потому что я сотру эту помаду вместе с твоими губами»)
слушалась и соглашалась с его мнением,
(«Ты должна перестать ходить на собрание этого твоего клуба… Чего там? Любителей современной прозы? Там собираются одни клуши. Только и делают, что гоняют чаи, машут языками и жрут пончики. Ты видела их жопы? С такими жирными жопами этим коровам только и остается, что в клубах заседать, а-ха-ха, потому что мужья давно их не трахают. У нас ведь всё иначе, да, детка? Мы будем проводить больше времени вместе. И никто никогда не скажет, что муж тебя не хочет»)
из кожи вон лезла, стараясь угодить, пока в один прекрасный момент не обнаружила, что властность мужа превратилась в тиранию, вспыльчивость – в откровенную агрессию, а собственнические замашки переросли в непоколебимую уверенность, что раз Эва живет с ним и носит его фамилию, то она принадлежит ему, и он волен делать с ней всё, что заблагорассудится, бесконтрольно и безнаказанно.
Журнальный столик ходил ходуном, потому что забившуюся под него Эву трясло как под током; кровь хлестала из разбитого носа, пачкала шею, брызгами запятнала распахнутый ворот платья с оторванными пуговицами и даже каемку бюстгальтера телесного цвета;  красные следы остались и на телефонной трубке, которой она получила по уху ещё до того, как раздался голос оператора службы спасения.
Грегори вытащил её из ненадежного укрытия за щиколотки, подождал, пока она перестала лягаться и прижал к себе. Райан-младший достучался до сознания Эвы сквозь стены шока, ужаса и (в этом его было не переубедить) невысоких интеллектуальных способностей, мягко и доходчиво пояснив, почему ей не стоит куда-то звонить ни во время их «разговора по душам», ни после. Они же семья, им не нужно, чтобы в их жизнь вмешивался кто-то посторонний. Грег так любит её, рвет ради неё жилы, выкладывается на полную катушку, лишь бы она, его маленькая Эвви, была счастлива, и ему очень, очень обидно, когда он встречает в ответ такое отношение с её стороны.
- Ты думаешь, мне всё это нравится?
Эва думает, что да.
А ещё она думает спустя час с четвертью, наглотавшись ксанакса с гидрокодоном, что Грегори чертовски умело загнал её в ловушку и запер дверцу, потому что кроме него у неё не осталось родных или друзей, идти ей некуда, и, что самое страшное, она действительно любит его.
Может, он и на этот раз прав.
Может, Эва не достойна такого мужа, как Грег, ведь он же мог выбрать любую, хоть бы даже из самой элитной эшбернской семьи, вон, дочку председателя городского Совета, и ему не пришлось бы ничего в ней менять или исправлять, не пришлось бы нервничать и пускать в ход кулаки.
Может, Эве нужно поднапрячься, приложить больше усилий, и тогда всё изменится. Грег будет ласков, заботлив и нежен, станет беречь её, окружать теплом и любовью, и однажды…

…через семь лет после инцидента, ставшего первым из великого множества себе подобных, она научится худо-бедно прикидываться той Эвой Райан, какой Грегори мечтал её видеть.
- Я быстро, дорогой, - Эва чуть подпрыгивает от шлепка; оборачивается, прижав подбородок к плечу и прикрывая ладонями задницу, - получается почти что игриво. – Дай мне буквально двадцать минут.
Не имея ни малейшего понятия, надолго ли они с Грегом уезжают, куда пойдут, будет ли это фешенебельный ресторан (в Бостоне наверняка есть фешенебельные рестораны, это же не Эшберн) или обычное кафе с чистыми полотняными салфетками и уровнем обслуживания выше среднего, Эв швыряет в дорожную сумку всё подряд. Она в нерешительности рассматривает старые беговые кроссовки, понимая, что мужа хватит удар, если он их обнаружит, но потом всё-таки осторожно складывает обувь вдоль стенок.
У миссис Райан есть ориентир – празднование её дня рождения, а значит, хоть одно вечернее платье у неё должно иметься в арсенале. Не колеблясь, Эва сдергивает с плечиков сразу несколько – светлое кружевное, красное в пол, расшитое матовыми пайетками с длинным рукавом и черное с разрезом.
Сворачивая одежду в компактные рулоны с какой-то особой неприязнью, Эва думает, что тщательно готовиться и переживать о нарядах бессмысленно.
Что бы она ни надела, Грег в любом случае найдет, к чему придраться…

…и Эва не ошиблась.
Её платье – она напялила самое скромное, с юбкой ниже колена, в стиле 50-х, - абсолютно не сочетается с костюмом Грегори. Муж выглядит потрясающе (как и всегда, когда хочет не просто произвести впечатление, а сразить наповал): крой подчеркивает атлетическое телосложение, ткань рубашки обтягивает мускулы, приходящие в ленивое движение, стоит Грегу шевельнуться, цветовая гамма грамотно подобрана под его тип внешности, и даже радужная оболочка глаз Грегори поблескивает серой сталью.
Полная гармония и безупречность.
- Ты очень красивый, - роняет Эва, и голос её дрожит так же мелко, как пальцы, воюющие с запонками. – Переоденусь в чёрное. Оно больше подойдёт к твоему костюму.
Грег не возражает, чтобы дать ей ещё немного времени на сборы. Видимо, он всё же задумал настоящий сюрприз, важный для него в том числе, и как никогда страстно желает, чтобы вечер прошел без сучка и задоринки. Иначе стал бы Райан-младший облачаться в сшитый на заказ пиджак, прихорашиваться, душиться, проверять каждый волосок в усах с маниакальным вниманием перфекциониста?
Вряд ли. К себе Грег всегда был куда менее критичен, чем к Эве. И если сегодня он требует от отражения в зеркале идеальности, то миссис Райан вовсе должна взлететь выше головы…

…если, конечно, не вылетит нахер через лобовое стекло.
Сердце бешено мечется в глотке – прямо как этот ебанутый заяц, выскочивший на дорогу. Пока свет фар шныряет по стволам деревьев, Эв успевает попрощаться с жизнью, представить, как её соскребают с асфальта в пачку из-под сигарет, и заодно достигнуть апогея логического мышления, предположив, что виляние по зимнему лесу подстроено Грегори.
И заяц тоже подставной, естественно.
И поездка в Бостон неспроста не потому, что Райан-младший хотел сделать супруге подарок, а потому, что в другом городе проще инсценировать несчастный случай, организовать пропажу без вести, зарыть труп, избавиться от улик, да вообще всё проще, никто ведь не знает, что они здесь!..
(а ещё на надгробном камне будут красиво смотреться одинаковые даты рождения и смерти, с разницей в 29 лет.)
- Нет, - внутренней истерике Эвы суждено вылиться лишь в короткий сухой кашель. – Нет, не испугалась. У тебя же всё под контролем.
(«Когда-нибудь ты не сможешь остановиться, Грег».)
Муж возбужденно хохочет, выкручивая руль; Эва принципиально отворачивается к окну, чего действительно опасаясь, так это хрени, которая может взбрести в разгоряченную адреналином голову Грегори – скажем, схватить её за загривок, опустить вниз и хорошенько кайфануть под дуэт чавкающих звуков и рева мотора.
(«Когда-нибудь ты не сможешь остановиться, и всё закончится плохо».)
- Грег? Милый, я не сомневаюсь, что ты прекрасно ориентируешься в ночных лесах штата Массачусетс, но... Куда ты везешь меня? Это совсем не похоже на Бостон.

…легкое постукивание крови в висках напоминает Эве, что она больше не в Канзасе.

Сатана вручил бы Грегори волчий билет и выпер со службы, окажись залитый искусственным светом особняк, например, дорогим отелем для уединенного отдыха особых (особо богатых) персон. Но нет, Райан-младший никогда не подводил тех, от кого зависело его благополучие, - на жену это правило, само собой, не распространялось.
Голдштейны.
Кем бы они ни были, Грег разорвет задницу на британский флаг, но свое от них получит. Вот для чего он рванул в Бостон, вот для чего он взял с собой Эву – гарантию его благонадежности и ответственности как партнера; вот почему Грегори разоделся как на свадьбу и запихал жену в самое лучшее (на его экспертный взгляд) платье – ради сраного приема в доме сраных инвесторов.
Ради денег.
И, ясное дело, вопрос, почему нельзя было предупредить, в уме Эвы не возникает, ибо ответ известен заранее и банален до слёз – потому что. Потому что Грега давно не интересует, что она думает или чувствует, если когда-либо вообще волновало. Однако поступок мужа больно задевает остатки достоинства, заставляя в очередной раз почувствовать себя униженной, - использовать день рождения как предлог, чтобы притащить её сюда, было слишком низко и гнусно, даже для Райана.
Лучше бы сказал правду.
Ей-богу, лучше бы забыл про её праздник в принципе, чем прикрывать корысть намерением сделать любимой женщине сюрприз.
Удивил в итоге, ничего не скажешь.
Прям ебать как неожиданно.
Хорошо не предложил представить, что всё это великолепие как будто в её честь.
Она бы этого не вынесла.

Эва подает Грегу руку, вялую, как разваренная лепешка, - красноречивее, чем любые слова, за неё говорят жесты. Она не хочет идти на эту вечеринку и не стесняется продемонстрировать испортившееся настроение. Шагая к парадному входу, Эва оборачивается на шум отъезжающей машины. Вот бы хоть раз поступить как сильная женщина, открыто заявить о своем недовольстве, развернуться и гордо удалиться, и пусть догоняет, извиняется, что угодно. Но куда она денется? Автомобиль медленно отчаливает на место парковки, а автобусной остановки в пешей доступности что-то не наблюдается.
- Я не дуюсь на тебя, - ровным тоном сообщает Эва, едва переставляя ноги по лестнице, будто не по ступеням поднимается, а восходит на Голгофу.
«Я тебя ненавижу. Сильнее, чем обычно».
Пестрота сверкающих украшений и убранства особняка проплывают мимо внимания Эвы, сосредоточившейся на собственных ощущениях. Она шествует подле Райана-младшего, с секундным опозданием кивая, если он с кем-то здоровается, и беспрестанно улыбаясь, как блаженная. Впрочем, улыбается Эва не гостям, чьи лица практически не различает, а своим мыслям, в которых выбегает на середину ярко освещенного зала, притихшая толпа расступается, освобождая для неё пространство, и она объявляет во всеуслышание, что Грегори Уильям Райан-младший не тот, за кого себя выдает, и даже не тот, кем они его считают. И как же сладко воображать лицо Грега, растерянное, испуганное, искривленное гримасой осознания, что его загнали в ловушку, откуда ему не выбраться, пока они чинно лавируют между группами гостей, берут по бокалу шампанского с декорированного серебряным литьем подноса, и никто, ни одна живая душа не подозревает, что творится в её голове.

- С удовольствием, миссис Голдштейн.
Звук бьющегося стекла навсегда засел в сознании Эвы триггером. Услышав характерный шум, она шарахается, почти боднув плечом хозяйку дома, и страх затравленной жертвы не сразу исчезает из выражения глаз.
Пара темно-красных капель впечатывается крохотными кружками в светлую ковровую дорожку, устилающую пол; искрят под лампами осколки хрусталя, не выдержавшего вспышки гнева Грегори.
Боже, да сейчас-то его что взбесило?
Она же согласилась на предложение супруги инвестора, очень вежливо и охотно согласилась, вызвав у дамы приступ властной благосклонности – та даже за запястье её взяла, готовясь увлечь в цветник.
- Милый, ты в порядке? Тебе больно?
Милый в порядке и отмахивается – не больно, пустяки, но Эва всё равно осматривает неглубокие царапинки, отмечает, что порезы чистые, и вкладывает в ладонь мужа салфетку, зажимая скудное кровотечение.
- Ничего серьезного. Заживёт. Простите за недоразумение, миссис Голдштейн. Так неловко, - может, Грегори неприятно давление пальцев жены на ранки, а может, и нет; Эва убирает руку прежде, чем Райан почует неладное и сломает ей фаланги к чертовой матери. – Пойдемте, посмотрим на розы? Обожаю цветы.
И миссис Голдштейн, наивная дура, подхватывает Эву под локоть, вещая про Баркароле.

- Могу я угостить тебя шампанским?
Шампанское кажется Эве хорошей идеей, причем не важно, от кого она исходит.
После пары порций Glenlivet, распитых в благоухающем розарии, окружающая обстановка перестает восприниматься как враждебная и угнетающая. Тем более, что с миссис Голдштейн они разошлись, считай, подружками, - жена денежного мешка, поддав для румянца, пообещала накопать для Эвы саженцев, чтобы той было с чего организовать оранжерею.
- Мы будем часто встречаться и болтать за чашечкой кофе с коньячком, душенька, - щебетала миссис Голдштейн, и Эва ей почему-то верила, вдыхая насыщенный розовый аромат, перемешанный с чем-то кисловатым – возможно, запахом пота, исходящим от перевозбужденной еврейки.
Миссис Голдштейн, выносливая слониха с железной печенью, любовно простилась с Эвой, сославшись на необходимость почтить своим присутствием гостиную, и Райан присела отдохнуть на танкетку в коридоре, на удивление тихом и безлюдном. Она лениво подумывала, а не раздобыть ли бокальчик шампанского, но ей было слишком лень шевелиться, а тут вдруг не иначе как посланец небес.
(о том, чтобы присоединиться к Грегори, отчитаться про визит в розарий и остаток вечера усердно создавать иллюзию, что её не развезло, Эва не побеспокоилась ни секунды.)
Шипучая жидкость без вкуса и запаха (обоняние отравлено дурацкими розами) льется по пищеводу. Рядом пристраивается какой-то мужчина, поддергивает черные брюки на коленках, разражается тирадой о благотворительности и вроде бы о голодающих детях, а может, о производстве кроссовок. Эва не понимает, чего ему от неё надо и почему она должна слушать про бартеры, ставки, биржу и прочее говно, - Грегори её таким никогда не грузит. Она безучастно смотрит на внезапного собеседника: мужчина чуть за тридцать, элегантно одетый – как и все здесь, темноволосый, с тяжелой квадратной челюстью с ямочкой, как у Супермена. Красивый, как ни крути, но всего в нём слишком – не её типаж, не её фантазия…

…когда по коже бегут мурашки от его прикосновения, Эва решает, что засиделась.
- Эй, стоп, притормози, - она непроизвольно фыркает, взмахнув пустым бокалом и ставя его на пол под танкетку. – Спасибо за беседу, но я должна идти. Мне нужно найти моего мужа, Грега. Я здесь не одна, знаешь ли, так что лучше не трогай меня.
- Грега? Так ты жена Райана? – Супермен неприкрыто ржет, и от этого гогота Эва инстинктивно отодвигается подальше, к самому краю сиденья. – Не думаю, что Грег будет против. Он постоянно развлекается и знает правила.
Чужие губы перекрывают доступ кислорода. Шок от столь откровенного домогательства заставляет Эву замереть, словно обездвиженное тело способно помочь лихорадочно пылающему разуму перестать посылать тревожные импульсы. Она не пытается обмозговать, что имел в виду этот мужчина, упоминая о правилах. Она понимает лишь необходимость срочно привлечь внимание к происходящему, иначе неизвестно, чем всё закончится.
Воздух странно вибрирует вокруг Эвы, упершейся в плечи мужчины. Ей наконец удается вздохнуть и закричать, зажмурившись и отвернув голову.
- Заткнись! – рассерженное шипение ядовитой змеей жалит слух, и в следующее мгновение на Эву обрушивается ругательство одновременно с пощечиной.
Она всхлипывает, замолчав и попытавшись прикрыть лицо руками.
Она чувствует, как ткань платья рывком спадает на предплечье, и поражается, – почему с ней вечно обращаются грубо, неужели у неё на лбу написано – ударь меня, схвати меня, возьми меня силой?..
Ответом служат жестокие пальцы, больно впившиеся в бедро.

Отредактировано Eva Ryan (2019-12-22 20:38:48)

Однажды, ещё в детстве, Эве пришлось удирать от старших мальчишек. Их звали Крейг, Сайлас и Питер, причем последнего по имени практически никто не величал - в школе он был известен под очень оригинальным прозвищем Питбуль. Эва, мелкая, напуганная, но весьма быстрая, петляла по зарослям, наматывая круги неподалеку от озера: увы, ей не хватило мозгов и самообладания, чтобы вовремя свернуть в людное место (“Свет маяка” остался далеко позади, как и “Эшбёрн Хаус”), а в лесу она ориентировалась плохо и боялась заблудиться, поэтому толком никуда не продвигалась, мечась по одному и тому же пятачку. Хулиганы настигли жертву играючи. Питбуль мчался во главе, размахивая слишком крупными и тяжелыми для одиннадцатилетки кулаками; его верные подпевалы хрюкали от восторга и противно улюлюкали в кильватере, вооруженные сучковатыми палками и ощущением собственного превосходства. Они загнали её в тупик: дорогу преграждало болото, образовавшееся в овраге между деревьями из-за весенних паводков, неширокое, но опасное - ненадежный берег под застоявшейся зеленоватой водой резко обрывался, и неизвестно, насколько глубоко уходило дно. Эве некуда было отступать - она это знала, мальчишки это знали, - но отчаянный шаг на чавкающую почву был не чем иным, как нежеланием сдаваться. Крейг, Питбуль и Сайлас затормозили чуть поодаль. Они во всей красе смогли насладиться смачным “Плюх!” и брызгами мутной жижи, разлетающимися от падения девочки в разные стороны. А потом… Потом они начали швыряться грязью. Склизкими комками гнилой травы, земли и маленьких камешков, и вся эта гадость прилипала к спине, била пусть не больно, но обидно до слёз. Эва копошилась в тине, сплевывала мерзкую маслянистую воду, а в затылок ей летели насмешки:
- Лягушка! Ха-ха-ха, лягуууушка Кэндэлл!
- Нееет, она не лягушка! Она ЖАБА!! Уродливая жирная жаба! Ха-ха-ха!
Эва не была ни жирной, ни уродливой - обычная миловидная, опрятная девочка восьми лет, которой ещё предстояло расцвести и вызвать у тех же ребят, что дразнили её сейчас, мысли совершенно иного толка на свой счёт. Однако в тот момент, обляпанная комками дерна, вымокшая до нитки и воняющая тухлятиной, оскорбительные вопли мальчиков она приняла близко к сердцу. Настолько близко, что заныло, закололо под ребрами от невозможности больше выносить своё положение, а главное их, Крейга, Сайласа и Пита, наслаждение процессом.
Она молчала, вцепившись обеими руками в торчащий из илистого склона корень дерева.
Эва чувствовала, как от брезгливости и отвращения по телу прокатываются волны, будто из человека она превратилась в рептилию и вот-вот сбросит испорченную, негодную кожу.
Эва Кэндэлл изо всех сил заставляла себя абстрагироваться от происходящего и тупо ждала, когда же мальчикам надоест издеваться.

С того злополучного дня прошло двадцать лет, и за это время Эве-уже-Райан открылась простая истина - им никогда не надоедает. Может ненадолго наскучить, но при любом удобном случае ублюдки возвращаются к своему излюбленному занятию - мучают кого попало или избранный объект. И с возрастом, становясь мужчинами, они перестают сталкивать тебя в грязь буквально: о, да, они овладевают куда более изощренными способами измазать тебя дерьмом с головы до ног, не испачкавшись при этом сами; учатся действовать таким образом, чтобы ты не просто перестала адекватно оценивать себя, свою внешность и достижения, - ты вообще прекращаешь воспринимать себя как отдельную личность.
Физически Эва извивается в тщетных попытках отпихнуть от себя мужика с ямочкой на подбородке (чем только усугубляет ситуацию, судя по пошлому шёпоту и усиливающемуся давлению на низ живота - активное сопротивление не интерпретируется как нежелание вступать в близость, для подонка она не женщина, а всего лишь строптивый кусок мяса с дыркой между ног), разум же тонет в грязном болоте противных всему её существу прикосновений, неприятных, влажных и душных. Реальность отодвигается на периферию сознания, а центром завладевает понимание - это оно. То самое глубокое дно, которого Эва всю жизнь так боялась, и вот она его достигла. Возможно, будь на месте пьяного богатея Грегори, до неё не дошло бы, насколько происходящее постыдно, жутко, безобразно, - Эва привыкла к поведению мужа, границы допустимого ужасающе размылись. Всё, что творилось с ней за последние годы, было погружением в пучину потери гордости и достоинства, подчинения и преступного терпения, а камнем, неумолимо тянущим её вниз, был…
- ГРЕГ!..
Ничего подобного не случилось бы, если бы не он, но кого ещё Эва могла позвать на помощь? Она никому здесь не нужна, а справиться самостоятельно у неё не выходит. В душе Райан трепыхается знакомая трусость: Эва боится закатывать громкий скандал в доме партнеров Грегори - не дай бог из-за неё Голдштейны не дадут денег или что-то в этом роде. Уж лучше получить от Грега наедине за домогательства постороннего мужчины, испорченное платье и блядство (в том, что вина целиком и полностью ляжет на неё, Эва не сомневается), чем стать причиной провала сделки, ради которой он приехал выёбываться аж в самый Бостон.
Грег не заставляет себя долго ждать. Эва думает, что ей повезло, что муж находился где-то рядом, услышал её, может быть даже нарочно искал, однако животная ярость Райана, взорвавшаяся градом беспощадных ударов, обрушившихся на несостоявшегося насильника, заставляет отнести удачу в разряд сомнительных. Она смотрит, как кровь заливает лицо мужчины, брызжет из лопнувшей кожи и с удивительным спокойствием заключает - её ждёт примерно то же самое.
Если только…

...Эва не рванёт прочь первой, вынуждая Грегори догонять её. Райан без разницы, как они выглядят, старается ли муж казаться невозмутимым, улыбается ли встречным гостям, словно поясняя - прошу прощения, шампанское коварно и превращает женщин в неуправляемых фурий, не обращайте на нас никакого внимания. Она ловко ускользает от его руки, скорее догадываясь, чем ощущая, что пальцы Грега вот-вот должны были сомкнуться на её запястье, но он не сумел дотянуться настолько, чтобы жест получился естественным. Эва торопится покинуть чёртов особняк Голдштейнов, очутиться подальше от сборища развращённых, бездушных, жестоких людей, и лишь выбежав на подъездную аллею, без пальто и перчаток, благополучно забытых в гардеробе, понимает, что почти не дышала.
Холодный ночной ветер царапает кожу на оголенной спине, забирается под полы распахнутого разреза платья, но Эва не замечает, что вся трясётся. Она прыгает на пассажирское сиденье автомобиля, когда тот ещё на ходу; вроде бы Грег за шкирку вытряхивает недоумевающего парковщика, садясь за руль практически синхронно с женой, но незначительные детали вылетают из памяти Райан мгновенно. Эва не связывает события в логическую последовательность, не слушает, что несёт Грег, не реагирует на тон, - она попросту не запомнила, что отскочила и вскрикнула “Не прикасайся ко мне!”, стоило мужу поравняться с ней и едва дотронуться до талии. Не беспокоилась она и том, что делает себе же хуже, поддавшись сначала шоку, а затем накатывающей как приступы рвоты истерике. Профиль Грегори обретает чёткость не сразу; Эва бросает быстрый взгляд на торчащие дыбом усы Райана, утратившие весь наведённый щегольский лоск, и едва сдерживается, чтобы не плюнуть.
- Правила, - одно слово, резкое и острое, она сбрасывает на Грега, как миниатюрную бомбу. - Он сказал, ты знаешь о правилах и не будешь против. Этим вы занимаетесь, да? Трахаетесь, напиваетесь как свиньи и называете это работой?! Вот что ты делаешь, когда уезжаешь на “встречи с партнерами”! И мне плевать, да, ты слышишь, мне н-насрать, с кем ты и сколько, но зачем ты притащил туда меня, если знал… Если знал, что… Со мной там может произойти.
Голос Эвы дрожит, она один раз заикается, как и всегда, когда сильно нервничает, и до белых костяшек сжимает кулаки, будто действительно собирается ударить Грега. Её бледное лицо лишено мимики, как выточенное из куска мрамора, но в глазах полыхает лихорадочный огонь, не сулящий ничего хорошего.
- Я предупреждала, что однажды ты зайдешь слишком далеко. Этот день настал. Я уйду от тебя, Грег. Клянусь, я это сделаю, и я не шучу.

Мир закручивается в спираль, утаскивая в смертельно опасный вираж деревья, автомобиль и двух людей, поддавшихся влиянию губительных эмоций. От гнева Грегу сносит крышу, и Эве совершенно ясно — в эту минуту он неадекватен и способен угробить их обоих. Визг шин оглушает и дезориентирует; крик застревает в глотке, дыхательные пути забиты распирающим воздухом, будто засоренные трубы. Толчок в грудную клетку отдаётся резкой болью, расползающейся от места удара к ключицам и животу; Эв с тихим стоном открывает глаза, и подсвеченное белым светом фар полотно дороги, убегающее в непроглядную темноту, на мгновение кажется пресловутым тоннелем, по которому после смерти шествуют все покойники. Каким-то чудом Райану удаётся справиться с управлением, но не с яростью; они избежали аварии, однако Эве некогда порадоваться, что она не болтается на ближайшем суку.
Грегори вопит, как безумный, и выглядит при этом соответствующе. Эва, оцепеневшая до кондиции бревна, смотрит на тёмную полосу крови на лбу мужа и не решается ни дать отпор, ни хотя бы моргнуть. Гнусные обвинения должны были выступать в роли камней, прицельно бьющих по чувству стыда, но сказанные Грегом гадости задевают по касательной — Эва хреново воспринимает происходящее. Она морщится и шипит, выворачиваясь на сиденье; тянется растереть пульсирующие точки на шее, стоит Грегу отпихнуть её, тут же отдернув руку, как от заразной. Муж выскакивает из машины, и голая спина Эвы прилипает к ледяному металлу кузова прежде, чем она успевает распознать его намерения и что-то предпринять.
— Ты тоже много чего мне обещал, — сдавленный сип вырывается из пережатого горла и теряется в криках Райана, окончательно потерявшего контроль над собой.
Удержать равновесие на высоких каблуках практически невозможно; Эва падает с высоты своего роста, неловко подвернув ногу, — прозрачные чулки рвутся, и кровь на расцарапанном колене неестественно ярко выделяется на фоне бледной, почти белой, кожи. В голове мелькает сумбурное воспоминание о старых кроссовках, спрятанных в дорожной сумке. В них было бы гораздо удобнее, может она даже попробовала бы оттолкнуть Грега и побежать, подстегнутая всплеском адреналина, но обувь лежит на дне шкафа в номере отеля, а она, Эва, — на припорошенном снегом асфальте, придавленная к земле страхом, что сейчас муж проорётся, хорошенько пнёт её для верности, да так и бросит валяться на лесной дороге в пригороде Бостона. Райан-младший с силой встряхивает Эв, заставляя вскинуть голову, и отвести взгляд она уже физически не может. Ей приходится смотреть в потемневшие до черноты глаза мужа, гипнотизирующие странным блеском, пока он в припадке вываливает признания, одно за другим, горькие и едкие, как отрава. Эва замечает слёзы и вздрагивает от отвращения.
Грег сам себя довёл до такого безобразного состояния.
Он сделал это нарочно, чтобы манипулировать женой, выдрессированной настолько мощно, что академик Павлов нервно закапывает своих бедных подопытных собачек на пустыре.
Он просто психопат, непредсказуемый, жестокий, пугающий до чёртиков, и если заверения в сводящей его с ума любви Эва считает циничной ложью и шантажом, то обещание убить её сомнениям не подвергает.
(отпечатки от его пальцев на шее всё ещё расходятся давящей болью; Грегу понадобится не больше минуты, чтобы сломать хрупкие позвонки; проверять верность временных подсчётов Эве не хочется категорически.)
— Я знаю, — наконец хрипит Эв, по сбитому дыханию Грегори понимая, что тирада иссякла. — Я знаю, и мне очень, очень жаль, — она не уточняет, сожалеет ли о сегодняшнем инциденте в доме Голдштейнов или же об их отношениях в целом — Райану предоставляется заманчивая возможность на досуге поперебирать в уме варианты, если ему вдруг нечем будет заняться. — Я не хотела, чтобы так вышло, Грег, это правда, ты мне веришь? Он же набросился на меня. Ничего не сделал, потому что ты меня услышал и спас, но успел напугать. Милый, посмотри на меня, пожалуйста, посмотри.
Эва не без опаски дотрагивается до колючей щеки мужа, невидяще уставившегося куда-то вниз. Райан шмыгает носом и мотает головой, прежде чем снова взглянуть на жену — глаза по-прежнему влажные, веки нездорово покраснели, но выражение становится куда более осмысленным.
— Прости меня. Нам ведь обоим это всё не нравится, да? Если ты больше не с ними, так давай уедем. Давай вернемся домой, будем только вдвоём, ты и я. Не оставляй меня здесь, — Эва встаёт на колени, на секунду зажмуривается и втягивает воздух сквозь плотно сомкнутые зубы — мелкие камешки ощутимо впиваются в свежую ссадину. Грег позволяет притянуть его ближе и крепко обнять; Эв гладит его по волосам, как ребёнка, чувствуя жар в области груди, — Райан все ещё дышит тяжело и неравномерно. — Это всё, что мне нужно. Чтобы ты забрал меня отсюда. Я твоя жена, ты мой муж, и так будет всегда. Остальные… Остальное н-не важно.
На виске Грегори бьётся взбухшая венка, прямо под губами замолчавшей и замершей Эвы.
Хоть бы он успокоился.
Хоть бы принял её слова за чистую монету.
— У нас всё будет хорошо.
И, не дожидаясь возражений, она порывисто целует Грега, втолкнув язык ему в рот.

Отредактировано Eva Ryan (2019-12-23 16:03:48)