СТЭНЛИ ХИЛЛМАН ▼ STANLEY HILLMAN
God, don't you know that I live with a ton of regret?

[Sam Claflin]

ГЛАВНОЕ
Возраст: 25.09.1961г., 31 y.o.
Адрес: cтарый архаичный район, с белым заборчиком и свежей зеленной лужайкой. Ничего вычурного. Небольшой дом, в котором можем уместиться семейство из почти трех человек. Находится в аренде.
Занятость: представитель страховой компании при медицинской станции.
Беда: пока нет, но, если это возможно будет сделать в будущем – рассмотрю такой вариант

ИСТОРИЯ
В мир пришёл я, но не было небо встревожено.
Умер я, но сиянье светил не умножено.
И никто не сказал мне — зачем я рождён
И зачем моя жизнь второпях уничтожена.

У него все хорошо. Каждое утро у зеркала, убеждая себя так отчаянно откровенно. Чистя зубы, ловко орудуя нитью. И выглядя точно так, как должен выглядеть тот, кто год назад справил тридцатилетие. А если это и ложь, то вскоре точно станет правдой. Обретет, наконец, очертания, лоск прежней жизни. Все хорошо… Закрывая воду, наспех промокая лицо полотенцем. Прислушиваясь зачем-то.

Она уже не спит, но не торопиться подниматься. Бегло пробегает глазами по страницам какого-то женского журнала, оформленного наподобие вычурной экономической прессы. Наверное, так модно стало. – Ты заказал билет? – сводя брови, пытаясь казаться такой серьезной, чтобы тон его ответа не отдавал веселостью. Кивает кратко, затягивая тугой узел из галстука, что в очередной раз прислан вместо подарка матерью. Одни и тот же магазин и не составляет труда понять, как именно был выбран – тот, что педантично свернут в коробочку у проходной витрины и меняется ровно с такой периодичностью – от рождества к рождеству. Цена не имеет значение, хотя чуть выше двухсот баксов.
- Да, конечно, - выглядывая из-за дверцы, пытаясь в очередной раз разгадать, какое настроение у супруги, - Внизу, в ящике со счетами, - почти готов и хочется поскорее вылизнуть с этого удушающего уюта; наигранной атмосферы их чрезмерной влюбленности.
- Мия…
- Останется, - не давая возможности договорить, поднимаясь и на мысочках семеня к мужу. Она рада вырваться, не может сдержать этой торжественности. – Я договорилась с мисс Рюгер, - целуя в щеку так пылко, до красноты. – Она будет сидеть с Мией до пяти, так что… Прошу, не заставляй ее волноваться, засиживаясь на работе. Я буду очень скучать, - лож. Заученная до шекспировской естественности. Он выглядит угрюмо, словно и правда прощаются. Как пара неразлучников в разных клетках оставленная. На последней ступени он выдохнет. И с дыханием этим оставит ту роль, что нужно отыгрывать каждодневно.

Семья Хиллман приезжие. И этот крест не смоет даже радушие с коим они вдохновленно знакомились с местными. У виртуозных лжецов всегда так. Пара соседей, непринужденный ужин с интересом выслушивая про болячки младшего, кто с определенным остервенением ковыряется в собственном носу в поиск клада. Да, рано или поздно они становятся той тихой парочкой, что когда-то сбежала из Нью-Йорка в этот маленький захолустный городок. Причин для этого множество. Основной называют – рождение дочки. В такой причине всегда легко запутать, затянуть туманом экологии и наличия парков. Но некоторые знают. Пресса даже здесь подобна канализационным водам, что за многие мили может вынести дерьмо любого святоши.

Эшли плакала. От обиды и ненависти. Сжимая в кулачок свой маленький обрывок вчерашней газеты. А пленка диктофона продолжала отщелкивать, синтетически сбиваясь в холдере. Голоса и слова. Сплетаясь, перекручиваясь и искажаясь. Друзья, семья, коллеги. Они и хотели бы сочувствовать, но уже давно позабыли как это. Бедные. И теребя кольцо обручальное, всматриваясь в фотографию на главной странице прессы этой бульварной, она хотела перестать любить. Хотела возненавидеть, как многие люди, что собрались на крыльце их дома. Хотела и так боялась, что сделает это.
И он не пришел домой. Впервые после их свадьбы. Она бы последовала за ним. Провела всю ночь в полицейском участке или… Нет. Она не знала где. Поджимая ледяные ноги под себя в ужасе от этой мысли. В голове множество «а что если…». И только наутро позволив себе задремать и пропустить визит адвокатов. Что не сможет себе простить позже.
За день до этого трое были разбужены за полночь. Наспех собравшись. Они даже не думали отказать, прогревая двигатели своих машин. Прибыли с интервалом в пятнадцать-двадцать минут. Шустро минуя длинные тихие коридоры. Переодеваясь наспех. И каждый зайдя в операционную прекрасно осознавал, что быть здесь не должен. Будь это кто-то другой… Например, пустозвон, что взял под начало пульмонологию. Все было бы иначе и закончилось по-другому.
Еще четверо присоединились к ним позже. Можно было бы считать, что их пятеро – отчаянье доктора Старлина было чрезмерно осязаемо. Его фантом заставлял души присутствующих холодеть; заставлял тревожно переглядываться, но делать свою работу. Это была его единственная дочь – Молли. Девочка с жиденькими белыми волосенками и без пары передних зубов. Слишком мудрая для своего возраста, хотя, когда на горизонте у таких крох маячит смерть – это заставляет быстрее взрослеть. Пугает взрослых. Наверное тем, что все осознают, что их уже не вырвать из костяных рук старухи с наточенной косой.

Все они не были какими-то исключительными профессионалами, просто когда-то неосторожно могли чрезмерно сочувствовать. Позволили показать эту слабость соучастия в чужой беде. Преступного. Возможно, у них был шанс развернуться и уйти, как у одного из медбратьев, кто, как позже выяснилось, и позвонил представителям совета больницы. Точно был, но не сговариваясь она шагнули в пропасть, поставив под удар свои карьеры и спокойствие своих близких.
В 3.15 ночи был вскрыт контейнер с донорским сердцем. Взгляды хирургов потухли, поочередно. Последним был доктор Старлин. И его глаза… Словно он стоял у края могилы собственной дочери, и хоть в тот самый момент все было кончено, он скомандовал продолжать. Кто-то коснулся его руки на подобие «хватит», но тот лишь отмахивается. Митральный клапан раздуло, заблокировав левое предсердие. Любой даже самый недалекий аспирант знал, что пересадка невозможна. Но операция продолжилась, кто-то кричал, что возможно стимулировать при первой естественной фибрилляции. Чушь. Стэн отступает, пятиться назад. Сначала никто этого не замечает, за металлическим лязгом упавших иглодержателей, что выскальзывают из рук медсестры. – Я принесу, - побег. Да, ему он был нужен. Практически залетает в соседнюю, опустевшую. Еще слышно мерное отщелкивание аппарата для вентиляции легких. Пустая работа. А на столе, подобно распятию лютеранскому, тело мальчика. И даже видя растерзанное нутро его, кажется, что все это сплошной кошмар и скоро они все должны очнуться от него. Хватает нужный инструментарий и возвращается. Уже не он. Но тот, кого зовут так же и быть может выглядит он соответственно своему имени. Это кто-то другой. Напуганный до невозможности. Они ловят его на этом.
- Вы не могли…
- Делай свою работу, - по букве, вкрадчиво, - Он все равно бы умер, его мозг…
- Еще работал. Он еще работал. Вы же видели это!
- Стэн. Уже не важно. Мы должны.
Отрицательно качает головой, но подходит к столу. Снимает клипсы, одну за одной. Кто-то проводит стимуляцию. Тихо. Ожидаемо. Еще раз. Никакого ответа.
Уже рассвело. Но никто не решается остановиться. Попытки тщетны и, наверное, все уже и не хотят, чтобы они увенчались успехом. Крики глав врача в каком-то противоестественном ужасе, заглушаемые стенаниями доктора Старлина. Охрана, а после полиция, которая без особых церемоний скрутила всех находившихся в тот вечер там. Многие только после этого поняли откуда на самом деле было это сердце.

И только в полицейском участке они узнали, что жена их руководителя повесилась тремя днями ранее, узнав о том, что Молли не суждено будет дожить до того момента, как дойдет очередь до нее в списке на трансплантацию. Он вытащил ее из петли. И последним шансом склеить рушащийся на глазах мир, он выбрал забрать его у того, кому он давно не нужен. Три года назад к ним в клинику доставили пациента, после страшнейшей аварии в котором погибли и его родители и двое сестер. Страховая и совет настаивали на предложение содержания того на аппарате искусственного дыхания до того момента, как будет констатирована смерть мозга. А то уж слишком много исков на этическую темы; чрезмерное количество прецедентов и прочего. Кто-то решил иначе – поставить на кон карьеру как свою, так и еще пятерых.
Их желали линчевать. Устраивали пикеты, чтобы позволили толпе сделать это собственноручно. Газеты тут же окрестили всех участников «черные трансплантологи». Множество заголовков. Телевизионных передач. Выступлений. Вряд ли кто-то бы желал очернить себя тем, что решился бы вступиться за них. Адвокаты сменяли один другого. Бюрократические жернова подминали мнения присяжных. И их тоже микшировали так усердно, как только могли. На первых же заседаниях принято было лишить лицензии пожизненно. Ожидаемо. Младший персонал был отпущен из зала суда на третьем или четвертом ввиду отсутствия состава преступления. Доктору Старлину позволили уйти из жизни – он умудрился порвать себе трахею ложкой во время обеда. Смешно, но, наверное, принять такую смерть было намного достойнее, чем дойти до конца этого дела.
Стэнли Хиллман получил всего год. Вероятно, поэтому подвергся самой ожесточенной критике в прессе. Люди хотели большего. Хотели суровее и будь это не Нью-Йорк, а что-то намного южнее, то вряд ли бы им удалось избежать инъекции. Нет, может не все так серьезно. Но распаляемый шум был настолько громогласен, что невозможно было предугадать очередного маневра судебной системы.

Плевать на свою судьбу. Но Эшли. Ее непонимание. Не принятие. Она жила с убийцей и только сейчас это обнаружила. Но черт, смотрела она с такой нежностью. Ее притворная любовь не угасала в глазах. А должна была. Он хотел просить ее развода, думая, что она из сострадания попросить его не сумеет. Не позволила. И была такой до самого окончания. Да, она была сильной за них двоих. Умела быть такой, а он и не знал на самом деле. Тщетно убеждала своего отца, что выбор сделала правильный, когда тот в очередной раз уговаривал все бросить и уехать к океану, забыть о том кошмаре, что организовал ей ее муженек.

Он говорил ей как любит ее, и может быть впервые в жизни чувствовал это по-настоящему. Нет, он восхищался ею с самого детства, она была ему самым близким порой человеком. Но их близость зиждилась скорее на родственных чувствах. Они были одинокими детьми в слишком несуразно-больших квартирах; их наряды выделялись на фоне черноты собравшихся на очередную вечеринку по поводу заключения нового контракта или повышения в должности. Да, они жались к друг другу, потому что чувствовали такую огромнейшую пустоту, что ее нельзя было заглушить приторными сладостями; ни оглушительными аплодисментами, когда пытались играть в две руки на стареньком фортепьяно. Но они были друг у друга и там, где один спотыкался – другой неизменно поставлял плечо.

Школа, университет. Их никто не знал по отдельности. Они вдвоем. Ее шуточно называли миссис Хиллман и всем было до оскомины понятно, что их семьи в скором будущем станут ближе друг другу.
За этой самой мишурой она, кажется, и позабыли, что есть свои чувства. Что вообще могут осязать. Привыкли к своему статусу и не хотели его нарушать. Если бы тогда кто-то отступил, могли бы стать счастливыми. Но кто же им тогда мог объяснить, что даже если не будут рядом, любить их не станут меньше. И вот она отличница, что жмется к нему на выпускной фотографии, чувствуя себя несчастной идиоткой, а он рассеяно гладит ее по руке, словно зная, что именно он сделал ее таковой.
Именно. Ведь его трусость не позволила признаться родителям, что он не любит ее; что не уверен в том, что вообще может испытывать к женщине такие чувства. Слишком сильно боится. Для отца ведь он трофей, один из венцов его коллекции. Как мог он позволить себе разочаровать его? А мать? Она бы стала пить еще больше; стала бы смотреть еще холоднее. Это бы убивало его еще больше, чем взгляд нелюбимой жены.

Свадьба. Тихая и скромная. В далекой деревенской церквушке, разместившей в себе не более сорока гостей. Только самые близкие. И да, Эшли плакала. И ее подружки не могли не стенать умиленно, что она это делает с великого счастья. Но плакала она не для них. А только для одного человека, кто точно знал к чему эта влага. Неприметный паренек, что бесплодно отесывался среди друзей жениха, смотря на нее так, как должен был смотреть Стэн, да не мог, не умел. Среди всего этого пластикового концентрата счастья, их трагедия выделялась протяжным стоном двух сердец. Обреченных сгнить вдали друг от друга. И ее клятва – поминальные речи любви, который не суждено было разгореться.
Хотя, кажется, по сей день, прибывая в Нью-Йорк, она первым делом забегает к нему. Чтобы оттаять. Набрать тепла, и позволить себе вновь дышать полной грудью. Маленькая птичка, что так устала играть чуждые роли. Ведь она бы могла больше; могла быть счастливее. Иногда ей доводиться представлять ту жизнь, где нет Стэнли, где она может просто быть собой не страшась случайно во сне проболтаться.

Но она сильная. Да, когда было нужно она собралась. Хлопала дверью перед лицом очередного журналиста. Легко прощалась с подругами, кто одаривал пренебрежительным взглядам; клубами, которые так любила. Она была с ним. И он в ответ отвечал немой благодарностью. В их короткие встречи – молчание. Он так боялся, что его слово сломает ее стойкость; разобьет решимость и выпустит наружу ту хрупкую девочку, что боялась признаться родителям, что не может быть подле того, кто ими был выбран.

Ее округлившийся живот вызывает недоумение. А ему хочется вырваться из клетки, чтобы теперь защитить ее. Она часто пишет, но больше не приходит. И каждая строчка – холод по телу. Каждая точка – удар под дых. Пытается звонить, но не смеет подойти к телефону. В темноте камеры, пытаясь не вслушиваться в тревожный храп соседей, он представляет, как она плачет. Сжимая в свой маленький кулачок подушку, содрогаясь всем телом от боли и обиды. Хотя она уставшая пришла домой, наспех скинула давящую одежду и старательно в справочники штудирует список клиник. Бумага еще совсем свежая, серая с тонкими ворсинками, как когда-то была на купюрах. Ей отказали вновь, сочли сумасшедшей в ее отчаянных попытках избавиться от того, что теплым комком растет внутри нее.
- Я не знаю, что мне делать… - на выдохе, неопрятно натягивая кофту на угловатые плечи. Расстояние в месяц разделяет их, но она боится того, что оно никогда не уменьшиться.
- Эшли, милая, подожди еще немного, мы что-то придумываем. Мы умеем выбираться из передряг, - улыбаясь ей так добродушно, что заставляет ее потухший взгляд на мгновение расцвести.
- Но она не…
- Это моя дочь, слышишь! Моя, - охранник бросает недобрый взгляд, и он замолкает.
Мечтал убить его. Выйти только для сладкого момента мести. Нет, не то, что посмел спать с его женой, а то, что в конце оставил одну, с этим грузом на сердце, под сердцем. Думал, что будет бить его до тех пор, пока костяшки пальцев не превратятся в кровоточащее месиво. Чувствовал, как в ноздри бьет металлический запах крови его и своей. Может, если бы он знал, как тот уговаривал Эшли уехать с ним, оставить все позади... Воспитывать их дочь вдали отсюда. Как он был убедителен. Но ей было намного легче обличить себя позором в глазах мужа; позволить и дальше быть его опорой, чем собрать вещи и уехать с любимым человеком прочь. Их правильность, ломала их жизни.
Все возвращалось на круги своя, ломано, отвратительно. Но теперь это новая вселенная и новые законы. Для них. Чете Хиллман нужно было уехать, чтобы избавить от флера того дела, что порочило эту фамилию. Отец Стэнли знал, что сыну больше не суждено быть врачом, но в нем теплилась странная надежда, что все образуется и чуть позже они смогут подать апелляцию на возврат лицензия. Святая простота. А пока, он благодаря каким-то своим знакомым пропихнул его на должность бумагомарателя при захолустной медицинской станции в такой глуши, что скорее напоминало ссылку, о который так любовно повествовали русские писатели прошлых лет.

Эшли разрешено покидать этот город, даже очень необходимо. Она считает это побегом, а он попыткой забыться. В них раздавлена надежда на перемены. Просто тугая рутина, в который они бояться признать себе в том, что очень близкие, но такие разные. Мия. Эта малышка свет для Стэнли и беспробудная тьма для ее мамы. То самое чернильное пятно на отворотах белоснежного пиджака.
Короткий поцелуй на дорожку. Он выйдет из дома, чувствуя запах ее приторных духов на своей одежде. Заведет машину и уехав на пару кварталов остановиться. Сжимая до боли пластик руля в своих руках, чувствуя как горечь поступает к горлу неотвратно близко, давясь ею и на последних мгновениях открывая дверь машины и оставляя на обожженном шинами машин асфальте все свое горе, наконец, поймет, что этому должен прийти конец…

ДОПОЛНИТЕЛЬНО
• С отцом их всегда объединяла только одна вещь – охота. Эта страсть их семейная. Дурная привычка, как говорит мать. Это рождает и другую любовь – любовь к оружию. И сейчас Стэнли тяжело пережить и то, что он лишен этого. Да, с трудом получил разрешение на охоту (теперь все бюрократические операции с трудом) и то не на сезон, а на месяц с возможностью продления. И хранить он дома имеет право только один гладкоствольный Винчестер. Крошки, но при таких обстоятельствах – уже неплохо.
• Стэн – неправильно, но многие его так зовут и он привык к подобному сокращению.
• Мия. Его единственная любовь; его свет; привязанность; принцесса. И хоть не является его кровной, сей факт ничего не меняет. Кстати, знают об этом единицы, большинство уверены, что девочка плод их безумной страсти в резервации тюремных пенат. Хвала тупым людям.
• Четко по фактам о его сроке. Точную формулировка дать сейчас трудно. Но дело квалифицировалось как преступная халатность, повлекшая к смерти… бла-бла-бла со смягчающими обстоятельствами. Строгий режим. Ровно год.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Скрытый текст:

Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.