Опавшие ветки хрустнули под ногой охотника, рассыпаясь в мелкое крошево, словно он наступил на стекло, нога тут же мягко просела, продавливая влажную почву, сплошь устланную прелой листвой. Старое кладбище, укрытое в чаще от чужих глаз, темнело чуть поодаль, мрачно возвышаясь во мраке призрачными силуэтами каменных надгробий. Последнее захоронение здесь было сделано более тридцати лет назад, горожане редко приходили в эти места, и потому могилы выглядели заброшенными. Покосившиеся надгробные камни, потемневшие от времени, омытые сотнями холодных дождей, они давно уже вросли в эту мёртвую землю, став частью леса, впитав в себя безмолвные стенания душ давно почивших здесь мертвецов.
Многие поколения Твинсов покоились в этой земле. Выбитые на камнях имена, многие из которых теперь было трудно прочесть, хоть и знакомые Генри, не вызывали у охотника никаких эмоций, ведь он не знал этих людей. На старом кладбище только одна единственная могила была не безразлична мужчине - клочок земли, обнесенный невысокой оградкой, выделяющей это захоронение из сотни других, полированный мрамор узкого надгробья, аккуратные символы, набитые твердой рукой старого мастера: "Ричард Твинс. 11.02.1956 - 07.04.1961 гг."
Генри остановился, опуская руку на холодный мрамор. Родители не хотели хоронить сына на городском кладбище, боясь огласки и сплетен. Обезумевшая от страха мать хотела бросить маленькое тельце в озеро, или сжечь прямо а камине, но отец отговорил её, настояв на том, чтобы похоронить ребёнка, как полагается, согласившись оставить могилу безымянной. Спустя много лет, Генри Твинс сам поставил здесь камень с высеченным на нём именем близнеца. Так хотел Ричард: хотел, чтобы имя его впечаталось в камень, как вечный укор, вечное напоминание вины его брата. И память Генри, к несчастью, ни разу не подвела его.
Он отлично помнил солнечное апрельское утро, наполненное пением птиц и ожиданием приближающейся весны, помнил так, словно это было вчера. Отец спустился в подвал за инструментом, - пора было приводить в порядок газон, - а Генри и Ричард стояли у двери, с неизбывным для детей любопытством наблюдая за делами взрослого. Отец поднялся по крутым ступеням, оттесняя мальчиков в сторону, и прежде чем запереть дверь, отвлёкся на голос окликнувшей его жены. Ричард сжимал в руках любимую игрушку - ярко-синий вертолёт с белой наклейкой на левом борту и одной обломанной лопастью, Генри не мог сказать наверняка, зачем ему понадобилась игрушка брата, но отчётливо помнил, как схватил его за руку, пытаясь отнять вертолёт. Ричард пошатнулся от неожиданности, крепче хватая брата, и Генри с силой отпихнул его, разжимая руку, видя, как его качнуло назад, и перемахнув невысокий порожик, мальчик кубарем полетел вниз, ударяясь о ступени. Он не кричал, - Генри точно помнил, что брат не кричал, - но звуки ударов были слышны отчётливо. Мальчик пропал в полумраке глубокого подвала, и Генри испуганно вглядывался, понятия не имея, что означал этот странный хруст, донесшийся до него в последнюю секунду. Глаза постепенно привыкли к темноте, вылавливая неясные очертания детского тельца, безвольно распластавшегося внизу: правая нога была неестественно вывернута, руки закинуты над головой, как будто мальчик из последних сил тянулся вверх, а сломанная тонкая шея изогнулась, делая ребёнка похожим на выброшенную марионетку. Генри испуганно отшатнулся и выронил вертолёт, а через секунду на шум прибежал отец...
Существо заговорило, и голос его отозвался в гулкой тишине старого кладбища шелестом листвы и скрежетом веток по могильному камню. Твинс зябко передёрнул плечами: слова как будто проникали под кожу десятками тонких игл, и каждый укол отзывался болезненным спазмом где-то внутри. Генри слушал, затаив дыхание: каждое слово неизвестного существа приближало его к откровению, мужчина чувствовал это, и странное смятение холодным обручем стискивало внутренности, как будто в предчувствии неминуемой беды. Старый индейский охотник, когда-то взявший Твинса на воспитание, многое открыл ему о здешних местах и о событиях давно минувших лет, отголоски которых обречены блуждать по этой земле столько же, сколько будет стоять проклятый город. Из рассказов индейца Генри узнал о древних духах и языческих божествах, некогда так почитаемых его народом, и о страшных карах, насылаемых ими на белых людей, когда-то возомнивших себя хозяевами на чужой земле. Будучи ещё совсем юным, Твинс думал о том, что если существует ритуал, наславший проклятье на целый род, то должен быть и другой, способный его отменить. За годы поисков Генри глубоко погрузился а таинства индейских обрядов и обращался ко многим древним существам, но не мог и вообразить себе, что когда-нибудь встретиться с самым могущественным из них.
Божество смолкло, и Твинс вдруг почувствовал, как в голове его словно ударил огромный гонг. Неясный смешанный шум зазвучал где-то на краю сознания, сперва плохо различимый, он превращался в гомон множества голосов, со всех сторон доносящихся до слуха охотника. Одни голоса звучали совсем тихо, почти шёпотом, другие стонали и плакали, третьи кричали, срываясь на визг. От внезапного шума Генри опешил, как вкопанный, замерев на месте, вцепившись рукой в надгробный камень так, что заломило кости. Его окружали неясные тени, подрагивающие на ветру, тянули полупрозрачные руки, страшно кривили рты, болезненно искажённые гримасой отчаяния. Твинс чувствовал холод их прикосновений, но стоял не шевелясь, не позволяя себе даже сделать лишнего вздоха. А божество снова подало голос, и Генри испугался, что за шёпотом и сдавленными криками растревоженных душ он не услышит главного, того, что создание ещё не сказало ему.
Зрачки охотника расширились, расползлись по радужке чёрной кляксой. Твинс часто моргал, слепо вглядываясь а чёрную пелену сгрудившихся перед ним призраков, пытаясь различить лицо незнакомца, через которого божество сейчас говорило с ним. Имя жены болезненно резануло слух, образ Анны словно отразился в толпе тёмных теней, разгоняя подвижную дымку, и Генри непроизвольно сжал кулаки. Она принадлежала ему и только ему, и ни одно создание в мире, будь оно демоном или богом, не смело, по его мнению, распоряжаться ею. Твинса трудно было назвать любящим мужем, но за Анну он был готов убить, и мысли о том, что ему предлагали отдать её, как овцу на заклание, наполняли всё его существо жгучей яростью.
- Я должен подумать, - не без труда выговорил Твинс, и холодная лапа страха стиснула желудок: что если создание передумает, приняв его нерешительность за оскорбление. - Дай мне сутки. Следующей же ночью на этом месте я дам тебе ответ.
Голоса призраков не умолкали. Одни бесновались, крича и подбадривая: "Соглашайся", другие стонали, отговаривая и плача, и только Ричард с неизбывной тоской смотрел на брата, беспомощно маяча перед самым лицом.